Вальтер Шелленберг - Мемуары [Лабиринт]
Гиммлер жил отдельно от своей жены, от которой у него была дочь. Но к разводу он относился отрицательно — не только потому, что, как он мне как-то рассказывал, у них была дочь, но и из чисто принципиальных соображений. Он не хотел бросать жену (которая была намного старше его, но еще до замужества самоотверженно заботилась о нем), чтобы не создалось впечатления, будто она теперь не пара ему. Вместе с тем он был в связи с женщиной, родившей ему двух внебрачных детей, к которым он был сильно привязан. Он делал для них все, что могло позволить его жалованье. И вот этот-то человек, обладавший вместе с Гитлером громаднейшей властью в Третьей империи, который через свои разнообразные экономические организации и прочие каналы мог располагать миллионами, неожиданно столкнулся с затруднениями, стараясь обеспечить существование своей семьи и внебрачных детей. Он обратился не к кому иному, а к своему сопернику Борману с просьбой выдать ему из партийных сумм ссуду в размере восьмидесяти тысяч рейхсмарок с условием погашения. Позднее он спрашивал меня, не обманули ли его с процентами. Понимая опасность сложившейся ситуации, я предложил Гиммлеру погасить долг сразу, выплатив ссуду наличными. Так как в данном случае речь шла о ссуде на строительство, можно было получить обеспечение для нее через ипотеки или опись имущества. Но он отклонил мое предложение со словами: «В этом глубоко личном деле мне хотелось бы быть особенно корректным и никого не вмешивать в него».
Когда я в другой раз обстоятельно беседовал с Гиммлером о его напряженных отношениях с Борманом, он сказал, что фюрер настолько привык к этому человеку и его методам работы, что было бы очень трудно ограничить его влияние или сузить сферу его деятельности. «Все это заставляет меня вновь и вновь идти на компромисс с Борманом, хотя существуют все основания для того, чтобы удалить его с занимаемого поста. Я считаю его, кроме того, ответственным за многие неверные решения Гитлера».
Позднее я не раз задавал себе вопрос, в чем же причина того, что Борман, этот бывший управляющий поместьем в Мекленбурге, захватил такую власть. Внешне он был мало привлекателен и не располагал к себе. Это был кряжистый, низкорослый человек с покатыми круглыми плечами и бычьим затылком. Голову он держал постоянно наклоненной немного вперед, как будто что-то давило ему сзади на шею. При взгляде на него часто напрашивалось сравнение с боксером, который, наклонив вперед корпус, следя за противником своими быстрыми глазками, подстерегает его и внезапно переходит в наступление. Конечно, в значительной степени его большое влияние на Гитлера было обусловлено его политическим прошлым. Он рано вступил в партию и в молодости входил в «черный рейхсвер», а также участвовал в диверсиях против французов в Рурской области. Пользуясь протекцией Рудольфа Гесса, он овладел искусством постепенного, но неотступного продвижения вверх. Как и Гейдрих, он вел свою личную картотеку — своего рода политическое справочное бюро, сотрудничавшее с внутренней разведывательной службой СД. При назначении или продвижении какого-либо чиновника, высшего офицера вермахта или высокопоставленного члена партии именно Борман мог, еще в «эпоху Гесса», с помощью своей картотеки дать политическую оценку каждой кандидатуре, великолепно пользуясь этим инструментом власти. Благодаря этому средству он мог оказывать давление не только на высшие партийные инстанции, держа их, в известном смысле, под угрозой, но и одновременно оказывать влияние на кадровую политику всех имперских учреждений. Когда освободилось место его бывшего покровителя Гесса (которого Борман объявил сумасшедшим), он прежде всего позаботился о том, чтобы благодаря постоянному присутствию среди ближайшего окружения Гитлера постепенно стать незаменимым, и одновременно быть в курсе всех внутренних событий и всех политических бесед. Со временем он развил в себе поразительную способность уводить Гитлера от обсуждения неприятных тем или вообще направлять его мысли по иному руслу не только в результате своего постоянного присутствия рядом с Гитлером, но и умения своевременно вставить несколько ловко подобранных фраз. Кроме того, он обладал выдающейся памятью — качеством, которому Гитлер придавал исключительное значение. Ведь чем больше развивался политический механизм рейха, тем труднее становилось решать все множество проблем на самом высшем уровне, где все зависело от воли Гитлера и его способности оценивать возникающие вопросы. По мере ухудшения физического состояния Гитлера эта задача требовала все больших затрат нервной энергии. Но чем раздражительнее и нетерпимее становился Гитлер, особенно в последние годы войны, тем нужнее становился для него Борман, готовый появиться в любое время дня и ночи. Благодаря своему умению сводить сложные вопросы к простым, он мог изложить даже самые запутанные и сложные дела в простой форме, преподнося самую суть. Он развил в себе способность так строить свои доклады, исходя из требований логики и психологии, что для тех, кто его слушал, необходимое решение навязывалось само собой. Я нередко восхищался его искусством и пытался овладеть этой методикой докладов, но так и не достиг в этом полного совершенства.
Как я уже говорил, Борман и Гитлер были антиподами. Но на одного человека, о котором я уже рассказывал, Борман очень сильно походил, как внешне, так и своим характером. Этим человеком был Мюллер. Из-за удивительного превращения, которое претерпел однажды этот человек, я еще раз должен вернуться к рассказу о нем.
Когда я писал о «Красной капелле», то упомянул, что Мюллер уже в то время таил заднюю мысль постепенно отдалиться от борьбы с советской разведкой. В начале 1943 года, когда в Берлине-Ваннзее, проходила конференция всех наших полицейских атташе, работавших за границей, Мюллер неожиданно предложил мне побеседовать с ним. Меня это вежливое предложение тем более поразило, что я тогда уже давно находился с ним в открытой вражде.
«Я постоянно думаю, — начал он, — какие мотивы и духовные причины лежали в основе предательств, совершенных членами „Красной капеллы“. Разве вам самим неизвестно, — спросил он, — что советское влияние на западе Европы опирается не только на рабочих, проникнутых коммунистической идеологией, но и охватывает интеллигентные слои западных народов? Я считаю, что это явление неизбежно порождается обстоятельствами нашей эпохи, и оно может стать очень распространенным, поскольку наша западная культура страдает духовной индифферентностью. Я имею в виду при этом и идеологию Третьей империи, так как национал-социализм — всего лишь разновидность навоза в этом интеллектуальном болоте духовной неуверенности, порождающей политический нигилизм. В противоположность этому мы видим, как в России неумолимо растет единая духовная и биологическая сила. Она, преследуя далеко идущие цели материальной и духовной мировой революции, сообщает Западу, энергия которого падает, своего рода положительный электрический заряд».
И эти слова произносил человек, который, служа национал-социалистской Германии, систематически и самым безжалостным образом боролся с коммунизмом во всех его проявлениях!
Мюллер, с покрасневшими от вина глазами, откинулся в кресле и несколько секунд разглядывал свои толстые, мясистые ладони. «Видите ли, Шелленберг, — продолжал он в саркастическом тоне, — я — выходец из низов, и пробился с самых низших должностей в результате упорного труда. Вы же принадлежите к интеллигенции, которая примкнула к иному для нее миру. Я вот думаю о некоторых людях из „Красной капеллы“ — о Шульце-Бойзене или Харнаке. Они тоже были людьми из вашего мира, но они были людьми совсем другого сорта — они не цеплялись за полумеры, а были настоящими прогрессивными революционерами, которые всегда искали окончательных решений и оставались верны своим убеждениям до самой смерти. Того, к чему они стремились, национал-социализм, склонный к различного рода компромиссам, просто не мог им дать, в отличие от идеологии коммунизма. Национал-социализм не смог переделать высшие слои нашей интеллигенции, проникнутой туманными и неясными идеями, и вот в этот-то вакуум и устремляется теперь коммунистический Восток. Если мы проиграем войну — причиной нашего поражения будет не столько военная мощь русских, сколько духовные возможности руководящей прослойки нашего общества. И дело тут не в самом Гитлере, а в тех, кто окружает его. Если бы фюрер с 1933 по 1938 годы прислушивался ко мне, он бы прежде всего провел основательную и беспощадную чистку своего аппарата и не позволял бы командованию вермахта дурачить себя».
Его возбуждение все росло. Чего, собственно, добивался Мюллер, куда он клонил? Он торопливо выпил свой стакан и злобно уставился перед собой. А я в этот момент вспомнил о других словах, которые он сказал мне незадолго до нашей беседы: «Нужно загнать всю интеллигенцию в рудники и взорвать их к чертовой матери». Я уже собрался уходить, когда Мюллер снова заговорил: «Я не вижу для себя выхода, но все больше склоняюсь кубеждению, что Сталин стоит на правильном пути. Он неизмеримо превосходит западных государственных деятелей, и если уж говорить начистоту, нам следовало бы как можно скорее пойти с ним на компромисс. Это был бы такой удар, от которого Запад с его проклятым притворством уже не оправился бы!» Тут он пустился на чем свет стоит ругать на баварском диалекте и выродившийся Запад, и неспособность всего нашего руководства. Слушая этот разговор с самим собой, я сделал немало очень интересных открытий, так как Мюллер бывал всюду и знал интимнейшие подробности о всех руководящих деятелях. И все же я с трудом подавил в себе известное беспокойство. Почему он выложил мне сразу всю подноготную о перемене своих политических взглядов? Я сделал вид, что не воспринял всего сказанного всерьез и попытался обратить этот опасный разговор в шутку, сказав: «Ну, что ж, товарищ Мюллер, будем отныне говорить „Хайль, Сталин!“, а наш папаша Мюллер станет начальником управления в НКВД». Мюллер зло посмотрел на меня и произнес язвительно: «Вас-то уж по носу видать, что вы заражены Западом».
